Эпиграф …

Суть же беседы состояла в
том, что Сократ вынудил их признать, что один и тот же человек должен уметь сочинить и комедию, и трагедию и что искусный трагический поэт является также и поэтом комическим. Оба по необходимости признали это, уже не очень следя за его рассуждениями: их клонило ко сну.

Платон «Пир»

За последние десятилетия феномен игры все более широко и интенсивно выступает, во-первых, в роли предмета разных специальных теоретических исследований (искусствоведческих, педагогических, психологических, этнографических и т.д.), во-вторых, в качестве средства и/или формы организации самых разных специальных же практик и техник: психотерапия, спорт, управленческое дело и т.д., в-третьих, и для нас это самое главное, в сфере повседневной, обыденной жизни людей и обыденного сознания. Игровые установки, отношения, игровые формы, наконец, само слово «игра» все более часто обнаруживаются в динамике массовых ценностных ориентаций, в метаморфозах повседневной речи, в межличностных отношениях формальных и неформальных групп, в процессах восприятия и оценки произведений искусства, в брачно-семейных отношениях. И это, очевидно, еще далеко не все. Игра начинает выступать и осмысляться как «универсалия культуры» [14], и таковое обстоятельство делает понятной и необходимой установку на философское исследование игры, которое, подчеркнем сразу же, по самой своей сути должно качественно отличаться как от конкретных, предметных исследований отдельных игр, так и от попыток рассмотрения игры в целом, проделываемых в рамках специальных научных предметов.

Часть I

1. Начало исследования игры в рамках традиционной научно-исследовательской парадигмы — «начинать с простых фактов» — позволяет, конечно, сформировать представление об особом совокупном объекте изучения. В этом случае этот объект будет, по идее, представлять собой всю совокупность «фактов игры», реально осуществленных «актов игры». Далее мы должны будем попытаться во всей этой массе выделить общие стороны всех этих единичных «фактов» и заместить их одним «обобщенным» образом, их абстрактно-общим. После этого мы, по-видимому, смогли бы говорить об игре не как о разрозненном множественном объекте, а как об особом предмете исследования (ср. сопоставительно с [3.С. 180–181]).

Однако в случае игрытакой путь сразу оказывается тупиковым, ибо мы тотчас обнаруживаем, что нет никаких строгих оснований для объединения в одной плоскости игры шахматиста и игры ребенка, игры трагического актера и игры красок в мыльном пузыре, игры дипломатической и игры дидактической и т.д. Никаких оснований, кроме одного: что все эти «вещи».понятным для всех компетентных носителей языка образом обозначаются с привлечением слова «игра». Поэтому исходным пунктом анализа для нас выступает множество фиксированных в естественном языке высказываний, в которых характеристикой некоего процесса, деятельности, состояния является слово «игра». Это множество мы будем называть множеством И-текстов.

2. В настоящее время нет специальной науки и/или школьного учебного предмета, в которых формировалось бы специально-научное и дискурсивно расчлененное понятие игры. Тем не менее, в естественном обыденном языке множество И-текстов функционирует исключительно адекватно: компетентные носители языка производят и понимают конечные тексты этого множества, по слову Канта, на уровне всеобщей сообщаемости и без посредства понятия. По нашему убеждению, это невозможно объяснить иначе, чем, допустив у них всех наличие обыденной интуиции игры (далее — ОИИ), которая и обеспечивает процессы коммуникации в пределах И-текстов, производство и понимание последних. «Работа» этой обыденной интуиции позволяет также квалифицировать те или иные И-тексты как осмысленные и, что также важно, позволяет строить новые И-тексты[1].Иными словами, ОИИ выступает в процессах коммуникации как автоматически действующее средство, но не как предмет, то есть сама она не тематизируется, берется некритически. Образно говоря, в пределах коммуникации на обыденном языке и в рамках обыденного сознания ОИИ всегда надежно действует из-за спины, но не находится перед глазами.

2.1. При этом огромная широта и одновременно четкость ОИИ позволяют использовать слово «игра» как иллюстрацию или метафору (т.е. опять-таки как средство) в самых отвлеченных и рафинированных концепциях. Зачастую характеристика чего-то как игры, апелляция к игре оказываются равнозначны указанию на нечто предельно самоочевидное, не требующее дальнейших определений. И в то же время она наделена каким-то интуитивно достоверным, хотя и скрытым от прямого умозрения содержанием [33. С.13]. Мы привели слова Э. Юдина, используемые им для описания некоторых сторон понятия деятельности.

Однако если на сегодняшний день понятия такого ранга, как «деятельность», «мышление», «пространство», «добро» и некоторые другие подверглись большой философской проработке, то можно ли то же сказать и про игру? А ведь она в каком-то смысле равномощна таким глобальным категориям и, если воспользоваться математическим оборотом, не раскладывается по их базису. Вуарен точно подметил, что игра все время ускользает из сферы больших категориальных оппозиций [9]. Вот мы спрашиваем: «Добро или зло?» «Да не о том речь, — отвечают нам. — Игра!» Или: «Истина или ложь?» — ответ аналогичный.

Для иллюстрации философской значимости этого феномена достаточно указать на ряд, условно начинающийся с гераклитовского «Вечность есть играющее дитя» и кончающийся марксовой характеристикой труда в коммунистическом обществе как свободной игры человеческих сущностных сил. [1. С. 189]. Но, к сожалению, показательно, что, например, в «Антропологии» Канта слово «игра» используется более четырех десятков раз, причем в ряде мест ключевым образом, а в предметный указатель к тому оно не попало; то же самое можно сказать и по поводу предметных указателей к солидным изданиям платоновских «Законов» и «Государства» [15, 20].

3. Введя представление об ОИИ, обратимся к теоретическим работам, посвященным отдельным играм и игре как таковой. Массив этих работ подразделяется на две группы. К первой можно отнести исследования по предметному описанию игр, например психологический аспект деловых игр или функции игры в воспитании детей в доклассовых обществах и т.д. Ценность таких трудов несомненна, ибо в них описываются многообразные проявления феномена игры. Однако они мало помогают в его философском анализе, ибо в своих установках и рабочих методах исследования позитивно-описательной ориентации не тематизируют и не проблематизируют самый феномен игры — в конце концов, автору ясно, что речь идет именно об игре, и он (справедливо) полагает, что это же ясно и его потенциальному читателю. Соответственно для понимания предметного смысла таких работ достаточно той же самой ОИИ.

Другую группу составляют работы философско-методологической принадлежности, долженствующие вскрыть собственную сущность, специфику игры как таковой. При этом игра в результате трактуется то как «преимущественно моделирующая деятельность» [16], то как «ориентировочная, опробовательная деятельность» [26], то как совокупность описывающих игру правил [18], то как деятельность неутилитарная [12] и т.д.

Не имея возможности детально разбирать каждую из этих концепций, на отдельных примерах позволим себе утверждать, что таковые характеристики не вскрывают «клеточку» игры, не устанавливают ее выраженную специфику.

Например, дети разыгрывают некое сражение, играя в войну. Это игра, и деятельность детей моделирует определенные социальные явления. Но вот стратег, мысленно или на плане, макете, продумывает предстоящее сражение — это тоже моделирование, но уже явно не игра.

То есть моделирующая деятельность может выступать как игра, но для того она должна быть именно игровой. И, что самое главное, эмпирически установив возможность сочетания, синтеза моделирующей деятельности и игры, никак нельзя настаивать на наличии необходимой связи между ними.

Другой пример: трактовка игры как неутилитарной активности. Действительно, многим играм чужд утилитарный интерес. Но, во-первых, не всем — например, дипломатическая игра его явно имеет; во-вторых, многие вещи, игрою не являющиеся, например бескорыстная дружба, тоже его лишены.

Так почему же мы конструируем такие утверждения, и понимаем, и признаем за правильные? Потому что процессы их порождения и понимания обуславливаются действием ОИИ. А почему мы не можем признать их всеобщую правильность по отношению к игре вообще? Как раз потому, что в них ОИИ не бралась критически.

3.1. Ср. сартровскую критику психологической трактовки эмоции: «Если спросить себя, делает ли возможными эмоции самая структура человеческой реальности и как она это делает, то все это казалось бы психологу бесполезным и абсурдным: зачем исследовать, возможна ли эмоция, ведь она несомненно есть. Именно к опыту обратится опять психолог, чтобы установить границы эмоциональных явлений и их определение. По правде говоря, он мог бы здесь заметить, что уже имеет идею (в наших словах: «обыденную интуицию». — А.П.) эмоции» [24. С. 121].

Соответственно суждения типа «игра — это моделирующая деятельность» только вскрывают то, что уже было в этой интуиции, в ОИИ, и являются аналитическими, а не синтетическими. Следовательно, как известно из опыта философской мысли, таковые суждения не расширяют реально нашего познания (Кант [15, т.3. С.111]).

3.2. Вопрос о сущности игры также не может решаться в описании и анализе сложившихся ее функций. Например, основной функцией игры является педагогическая (К. Гроос и др.). «Какими бы внешними или внутренними факторами игра ни мотивировалась — усталостью, избытком сил, стремлением к соперничеству, подражанием, — смысл ее в том, чтобы быть школой поведения. Природа как бы специально предоставила высшим животным и человеку длительный период детства, игр, чтобы развивать жизненно важные органы и функции» — вот примерная краткая характеристика этой концепции в [13. С. 14]. Но здесь самое время заметить, что та самая «природа» или «культура» предоставила и соответствующую форму поведений и деятельностей, форму именно игры. И различные деятельности во всей системе педагогического воспроизводства с успехом заимствуют как бы извне эту форму, игру, причем либо «автоматически», бессознательно, благодаря уже многим тысячелетиям успешного употребления, либо намеренно, осознанно, как, например, в системе конструируемых дидактических игр дошкольников, то есть либо «естественно», либо «искусственно». Но есть все основания писать эти слова именно в кавычках.

3.3. Не редуцируя (как средство) и не тематизируя (как предмет) обыденную интуицию игры, мы в анализе любых игр, их функций, аспектов и сторон остаемся вращаться в пределах этой интуиции. Повторяем: мы подходим к некоторому данному явлению и уже знаем, что это именно игра, и, более того, бессознательно, интуитивно считаем, что мы знаем, что такое игра. Но то, что закладывает наша ОИИ в начале, то мы и получаем в конце. Анализ простейшей и важнейшей связки «некая игровая деятельность» все время ведется по плану деятельности — моделирования, обучения, состязания и т.д. А ОИИ все время сопровождает развертку плана деятельности, оставаясь при этом константной, самотождественной.

Все это вынуждает нас к необходимости редукции ОИИ. Мы должны подойти к нашей основной проблеме в состоянии ума, не знающего, что такое Игра[2]. Разумеется, в результате такой редукции мы сразу не усмотрим сущность этого феномена, наоборот, мы максимально далеко от него отдалимся. По крайней мере, мы максимально отдалимся от его некритического понимания. Но результаты, полученные на этом пути, впоследствии помогут полнее и рельефнее увидеть сущность исследуемого феномена.

Отметим, что такой метод в целом соответствует общему положению В.И. Ленина о диалектике познания: «Движение познания к объекту всегда может идти лишь диалектически: отойти, чтобы вернее попасть» [4. С. 252]. Становясь на путь редукции ОИИ, мы понимаем, что в дальнейшем нам придется в какой-то точке развертки просто постулировать нечто как игру, как «клеточку» игры. Также понятно, что это постулирование «клеточки» игры потребует дальнейшего восхождения к конкретному. Кроме того, надежность исходной абстракции должна обеспечиваться достаточно всеобщей базой всего рассмотрения.

Однако все это, по сути, должно относиться к положительной tatru, а здесь сразу сформулируем главный результат критики: Редукция обыденной интуиции игры позволяет обнаружить, что игра не необходима по отношению ко всякой системе деятельностей.

Займемся разъяснениями этого резкого положения.

4. Прежде всего отметим, что, говоря о деятельностях и деятельности, мы имеем в виду не всю совокупность индивидуально-человеческих и общественных процессов, отношений, активностей, состояний и т.д., иными словами, мы не отождествляем деятельность и жизнь. Если воспользоваться выражением Э. Юдина, использованным им по другому, конечно, поводу, то можно сказать, что с самого начала мы обсуждаем деятельность, а не Деятельность [33. С. 25].

Говоря более узко, мы будем иметь в виду только специализированные деятельности (специализированные в принципе, т.е. в прошлом, в настоящем или в обозримом будущем), профессионализированные в рамках одной или нескольких профессий, обладающие своими специфическими целями, проблемами, задачами, средствами, методами, материалами, продуктами и т.д. Носителями таких деятельностей выступают специалисты, или профессионалы: токари, физики, педагоги, проектировщики, технологи. Каждая из этих деятельностей может быть охарактеризована только ей присущими нормами, образцами, и, хотя эмпирически она может осуществляться с известными отклонениями от последних, требования точного понимания и описания системы деятельностей обуславливают необходимость выделения и фиксации четких характеристик той или иной деятельности, справедливо квалифицируя все выходящее за их рамки как к деятельности не относящееся. Так, если чертежник за работой на минуту перестал чертить и, скажем, стал мечтать и курить, то мы говорим, что он осуществляет в этот момент то, что к его деятельности как чертежника не относится. Поэтому при теоретическом анализе проблем,. связанных с той или иной деятельностью или с их системой, целесообразно относиться не к бесчисленным эмпирическим примерам, а к идеальным «моделям» (типам, образцам и т.д.) отдельных специальных деятельностей. Впрочем, все это давно известно и описано в соответствующей литературе.

И здесь очень существенно, что в любую из известных схем описания деятельности игра не входит как необходимый компонент. В отдельных деятельностях игра, правда, эмпирически присутствует, например как организационная форма, но никогда нет априорной необходимости в таком присутствии. Так, деятельность научения может во многих своих частях организовываться в игровой форме, но в принципе это же может осуществляться и без игры, пусть и намного менее эффективно. Соответственно мы утверждаем, что ни «вертикальное» рассмотрение любой специальной деятельности (скажем, углубление по составу операций), ни «горизонтальное» (скажем, по отношениям и кооперациям различных деятельностей между собой) не выводят нас с необходимостью на феномен игры. Все это можно развивать и иллюстрировать еще и еще, а можно резюмировать понятным положением:

Редукция игры не приводит к редукции деятельности.

Или, выражаясь старым языком:

Можно мыслить без противоречия существующее и деятельное, но не-играющее человечество.

4.1. Среди попыток обнаружения и фиксации игры в какой-либо части, подразделении системы деятельностей наиболее серьезного внимания заслуживает концепция игры как «особого педагогического творения» [29. С. 94]. По сути эта концепция близко смыкается с классической формулой Д.Б. Эльконина: «Игра — это ведущий вид деятельности ребенка». Несомненно, что эта формула верно фиксирует положение дел.Но как мы должны видеть ее статус? Фиксирует ли она в обобщенной форме массив наблюдаемых явлений или же вскрывает сущность феномена игры?

Не имея возможности детально останавливаться здесь на анализе этой концепции, ограничимся утверждением, что основные положения вышеприведенной критики применимы и к детской игре, так же как и к ролевой, деловой и т.д., т.е. к любому специальному аспекту феномена игры вообще. Конечно, необходимость воспроизводства всей системы человеческих деятельностей требует наличия особой специализированной деятельности — педагогической. При этом можно различать деятельность взрослого, обучение, и деятельность ребенка — усвоение, учение и т.п. Но опять-таки нет никакой необходимости в том, чтобы процессы усвоения описывались как по преимуществу и изначально игровые. Наоборот, сущность процессов обучения и усвоения должна и может характеризоваться в своем рафинированном виде безотносительно к игре. Впрочем, уже не нова мысль, что логически (а также фило- и онтогенетически) «сначала» играют взрослые, а дети им только подражают; причем способность подражания является необходимым условием педагогического воспроизводства в целом. По нашему предположению, с детской игрой в процессах обучения и воспитания произошло, по сути, то же самое, что и с лозановскими методами в обучении иностранным языкам, только в неизмеримо больших пространственных и временных масштабах. А именно, игра просто «подвернулась» педагогике как эффективнейшее средство решения собственно педагогических задач, изначально с игрой не связанных.

4.2. Вернемся к самому началу настоящих заметок, где вводилась дистинкция: игра в специальных теоретических исследованиях, в специальных техниках и практиках — и игра в обыденной, повседневной жизни. В принципе это различение сводится к всеобщей категориальной оппозиции специальное — универсальное. Редукция ОИИ показала нам, что игра не порождается имманентно в комплексе деятельностей, то есть в плоскости «специального». Поэтому, мы утверждали, она не может быть адекватно и в полной мере описана в пределах того или иного научного предмета (специального же!), ибо мы хорошо знаем, что исходные методы и средства исследования должны быть соотносимы с главными чертами исследуемого объекта. Тогда возникает вопрос: а не может ли игра в своем целом адекватно воспроизводиться на междисциплинарном уровне, короче говоря, не должна ли игра трактоваться как система и адекватно исследоваться в рамках и средствах системного подхода?

Здесь сразу же необходимо принять во внимание, что советская методология последних десятилетий убедительно показала деятельностный характер наук [21;22;30, особенно С. 212–213]. Установлено, что и научные знания (теории, законы, онтологические картины) суть определенные продукты этих специфических научных деятельностей. Системный же подход, возникший из первоначальной установки на преодоление узкой специализации отдельных наук, их окукливания (для иллюстрации этого достаточно внимательно прочитать обобщающие и программные работы таких авторов, как Берталанфи или Раппопорт [7a; 23]), в своей основе, тем не менее, сохранил ориентацию на формы, нормы и идеалы научности[3].Именно поэтому мы считаем возможным утверждать, что системный подход, осуществляющий специфический синтез и кооперацию частных наук, не выходит из плоскости «специального». Вследствие этого заведомо несостоятельными оказываются его иногда встречающиеся интенции на «всеохватность», универсальность, на статус особой философии. «С одной стороны, концепции типа общей теории систем (в различных ее модификациях) претендуют обычно на предельно широкий охват реальности, по сути дела на всю реальность, поскольку она может быть представлена состоящей из систем. С другой стороны, не только в своих содержательных постулатах, но и в форме методологической рефлексии теперь уже многообразные варианты общей теории систем обычно не покидают почву конкретно-научных обобщений... Иначе говоря, подобные концепции являются принципиально не-философскими» [32. С. 169].

И если для краткости воспользоваться содержательной тавтологией «система — это то, чем занимается системный подход» и учесть, что последний, как, в конце концов, и деятельность, не покидает плоскости «специального», то все вышесказанное можно подытожить так: В своей начальной (исходной, чистой и т.п.) характеристике игра не есть деятельность, игра не есть система. Соответственно поиск сущности игры в принципе не может начинаться ни в специальных научных предметах, ни в системном подходе, ни в теории деятельности. В своей основе эта проблема, как мы настаиваем, проблема философская. «Конечно, и проблему человека (и игры. — А.П.) можно попытаться целиком решать в рамках “науки о человеке”. Но то, что изучается о человеке специальными науками, относится к компетенции антропологии, психологии, социологии и т.п. А то, что имеется в виду под проблемой человека, по самому своему существу составляет предмет философского анализа» [32. С. 174]. И если мы справедливо понимаем игру как феномен, присущий человеку, то и в основу ее философского анализа мы должны положить не какие-либо специально-научные характеристики человека, а принципиально философскую его трактовку как универсального, «родового существа» (Маркс).

Часть 2.

Оформить цитату как эпиграф Но не означает ли это, однако, что деятельность, даже в своей универсальной форме, в форме проявления бытия, будучи предметом философской онтологии, а тем более в своей конкретно-эмпирической форме, будучи предметом психологии, возникает не из самой себя и определяется не только через самое себя? Надо полагать, что в качестве опосредующего во всех этих случаях “звена” деятельности выступает прежде всего и главным образом эта самая вечно стоящая перед своей неразрешенной задачей (и в силу этого вечно обновляющая себя и свое общественное бытие) личность с ее изначальной потребностью в самоизменении через изменение природы. Именно это вечное стояние перед своей “еще не разрешенной задачей” и заставляет человека действовать и находить для своей деятельности конкретные формы.

А.Е. Шерозия [28. С. 57].

5. Собираясь постулировать игру как специфически человеческий феномен, мы исходим из принципиальной избыточности человека как родового существа по отношению ко всякой наличной ситуации его жизнедеятельности, что подчеркивалось еще Марксом, когда он устанавливал фундаментальное отличие человека от животного: «Животное непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью. Оно не отличает себя от своей жизнедеятельности. Оно есть эта жизнедеятельность». Для человека же его жизнедеятельность «не есть такая определенность, с которой он непосредственно сливается воедино... Именно лишь в силу этого он есть родовое существо» [3. С. 565].

5.1. Психическое отражение или мышление в узком смысле слова[4] воспроизводит в идеальном плане внешнюю живому существу среду. Это, как было показано еще Бернштейном, является необходимой предпосылкой объяснения бесспорной видимой целесообразности поведения живого существа в постоянно изменяющихся условиях [6; 8. С. 105]. Психическое отражение не является еще тем «органом» или «средством», которое обеспечивало бы принципиальную избыточность человека и его качественное отличие от других живых существ. У Энгельса были глубокие основания утверждать, что у людей «общи с животными все виды рассудочной деятельности... И только по степени они различны» [2. С. 537]. Психическое отражение, или мышление, просто формирует в идеальном плане отраженную картину сущего.

5.2. Только особая способность рефлексии, или, продолжая цитату из Энгельса, того «диалектического мышления, которое имеет своей предпосылкой исследование природы самих понятий» позволяет человеку занимать внешнюю позицию по отношению к определенностям сущего и формировать цели, принципиально внеположные всему составу сущего,[5] то есть конституировать план должного. Имея в виду принципиальное несовпадение сущего и должного, взятых синхронистически, мы для обозначения этой элементарной формы человеческого существования будем пользоваться, за отсутствием общеупотребительного приемлемого термина, выражением «диадная ситуация» (нас не удовлетворяют такие уже аксиологически нагруженные термины, как «двойственная» или «разрывная» ситуация и т.п.).

Подчеркнем здесь, что содержание и уровни должного определяются не волюнтаристически, в рамках претензии того или иного индивидуального сознания, а имеют объективную значимость и определенность. Должное человека — это не то, чего ему сиюминутно хочется, а то, что ему должно. На наш взгляд, определенная заслуга Фрейда состояла именно в том, что он в своей методологеме бессознательного деиндивидуализировал «основные», первичные влечения и постулировал их как объективно и всеобще существующие, общезначимые. Правда, Фрейд это проделал в натуралистической и психологистической парадигме, что, кстати, в дальнейшем вызывало в разных формах неприятие у некоторых видных представителей послефрейдовского анализа (Юнг, Фромм и другие), которые пытались выходить в более широкие культурно-исторические и социальные горизонты. Показательно, что именно Юнг сформулировал положение, резко контрастирующее со многими установками современной либерально-буржуазной психотерапии, ориентированной на компенсацию и коррекцию сугубо частно-субъективистских «проблем клиента»: «Высшая точка зрения еще не говорит, что объективно данное при всех обстоятельствах является нормальным. Объективные условия могут быть исторически или пространственно ненормальными... Единичный человек может, конечно, при этом процветать, но только до тех пор, пока он со всем его окружающим не погибнет за прегрешения против общих законов жизни» [35. С. 15].

Кроме того, фиксация факта диадной ситуации сама по себе не ведет к однозначной его оценке. В марксистской диалектике развитие ситуации, происходящее через опредмечивание одних целей, формирование последующих и т.д., выступает как основа всякого прогрессивного развития, и в первую очередь развития самого человека. По Марксу, только уже упоминавшееся несовпадение человека с его жизнедеятельностью, и уж тем более с его деятельностью, позволяет его деятельности осуществляться как свободной. А, например, Ницше таковое несовпадение расценил как безысходно трагическое, что и позволило ему изречь: «Человек — это больное животное». Фрейд в соответствии со своей «всеобщей» концепцией невроза уточнил: больное неврозом. Социокультурные основания глубокого пессимизма этих мыслителей эпохи позднего капитализма, не видящих положительных эволюционных тенденций в обществе и не верящих в возможность его революционно-практического преобразования, многократно исследовались и квалифицировались в советской философской литературе.

6. Как уже говорилось, диадная ситуация является элементарной и всеобщей формой существования человека. Первый основной ее тип — это нормально- или слаборассогласованная ситуация, когда величина различия сущего и должного активизирует духовные потенции человека (мышление и рефлексию), не оказывая на них сильных деформирующих воздействий; последнее имеет место в так называемой критической ситуации. В случае слаборассогласованной ситуации осуществляются направленные вовне, экстраверсивные процессы по опредмечиванию целей, обеспечивающие снятие рассогласования и воспроизведение его на более высоком уровне развития ситуации в целом. Осуществляется предметно-практическая деятельность по преобразованию в первую очередь внешней, то есть природной и социокультурной, среды. Внутренний, субъективный план ситуации выступает здесь в форме нравственной ответственности (практического разума) субъекта за процесс и результаты своей практической деятельности. Все это составляет принцип практической деятельности, и в этой «чистой структуре» нет, разумеется, никакого места феномену игры, нет даже намека на него.

7. Очевидной противоположностью слаборассогласованной диадной ситуации является сильнорассогласованная, когда различие сущего и должного настолько велико, что в субъекте начинают функционировать неадекватно или просто парализуются вышеобозначенные потенции, по крайней мере одна из них — мышление (М) или рефлексия (Р). В этом случае имеют место в первую очередь интраверсивные, внутренние компенсаторные процессы. Комбинаторно здесь возможны три простейшие ситуации (пп. 7.1 — 7.3). Знаком «–» обозначается сильная неадекватность, в принципе отсутствие, парализация; знаком «+» обозначается соответственно обратное.

7.1. М–Р–

В нашем понимании, это соотношение составляет принцип невроза[6] или, как иногда выражаются, «ухода в невроз». Человек неадекватно отражает в мышлении окружающее и на деле адекватно не относится к себе (ср. некритичность как характерный симптом). Усвоенные ранее нормы и навыки социального поведения, воспроизводясь машинообразно и автоматически, позволяют долгое время сохранять внешние формы жизнедеятельности; однако до той лишь поры, пока невроз не «вспыхнет в психозе» (Фрейд) или не вызовет выраженных психосоматических отклонений, хотя время такой эскалации может, вообще говоря, и превышать эмпирический срок жизни индивида. Вторичные особенности — интра/экстраверсия — дают внешние границы: шизоидность или истероидность.

7.2. М+Р–
Здесь имеет место феномен переживания. Только надо точно учитывать различия мышления и рефлексии. В сильном переживании — не путать с эмоцией! — человек понимает все вокруг происходящее, понимает «до ужаса отчетливо», но ментальная деятельность остается все время имманентной переживаемой ситуации. Иногда говорят, что при переживании все понимаешь, но уже ничего не ощущаешь. Переживание, как отметил Ф. Василюк, это то, что человек делает, когда делать нечего, когда «нет выхода» [ 8 ]. Мы бы добавили — когда нет и рефлексивного выхода. Ибо рефлексивная позиция есть, по определению, внешняя (в которую вы-ходят) по отношению к рефлектируемой ситуации.

7.3. М–Р+

Такое сочетание определяет, на наш взгляд, принцип эмоции. В полной противоположности переживанию эмоция характеризуется чистой выраженностью самоощущения, и если переживание относится к трагично-реалистически осмысляемой ситуации, то эмоция относится к совершенно неадекватно осмысляемому окружающему (или, по выражению Сартра, «магическому миру» [24. С. 130]). Переживание все знает, но ничего не ощущает; эмоция все ощущает, но ничего не знает. «Эмоция имеет место тогда, когда мир (связанных причинными отношениями) средств внезапно исчезает, а на его месте появляется магический мир» [24. С. 137]. Способность рефлексии применяется к материалу, не опрозрачненному, не расчлененному мышлением, она продуцирует лишь самоощущение, длящееся, и потому «нельзя выйти из эмоции по своей воле, она должна сама себя исчерпать (там же).

Рассматриваемые феномены — невроз, эмоция и переживание — все вводились на основе анализа типов существования человека в сильнорассогласованной диадной ситуации. Легко подметить, что всех их роднит одна черта: в рамках каждого из них человек не осуществляет активно-преобразующего отношения ко всему целому ситуации, в которой он находится. Невроз выступает как безнадежная попытка возврата к растительному существованию (безнадежная, ибо идет против объективного закона жизни человека, который, к счастью или к сожалению, уже «съел яблоко»); в основе эмоции лежит продуцирование химеры (или, если по Сартру, «конституирование магического мира»), в результате чего мышление слагает с себя обязанности трезвого и реалистичного понимания мира, а рефлексия рефлектирует только дурную субъективность ощущения; наконец, в переживании рассогласованная ситуация отражается в мышлении адекватно, даже слишком адекватно, но рефлексия не находит сил сделать свое дело и вывести человека во внешнюю позицию[7].

Невроз, переживание и эмоция — это феномены не активные, не практические. Может быть, как-то косвенно и опосредованно их можно связывать с общей психологической теорией деятельности, но объявлять, скажем, эмоцию деятельностью — это апеллировать уже не к деятельности, а к Деятельности.

Поэтому можно сказать, что эти феномены находятся по ту сторону принципа деятельности, более мягко — по ту сторону человеческой предметно-практической деятельности, целеорганизованного преобразования внешней, природной и социокультурной, среды.

Казалось бы, связка адекватного мышления и функционирующей рефлексии должна служить достаточным условием необходимой реализации как раз принципа деятельности (см. рис. 1)

М/Р	+	–
+	Деятельность	Эмоция
–	Переживание	Невроз

Рис.1.

8. Однако существует особый, третий класс ситуаций, когда, c одной стороны, сохраняется полнота мышления и рефлексии, с другой же — реализация принципа деятельности по отношению к внешней действительности сопряжена с актуализацией деструктивной реактивности последней. Здесь наличность адекватного мыслительного отражения (т.е. теоретического и практического разума) оставляет субъекта экзистенциально вменяемым и ответственным на уровне самосознания, и если бы всякая ответственность имела бы исключительно интраверсивный характер, то данная ситуация могла бы иметь единственное разрешение — в общей форме так называемого героического действия (по максиме «спасение чести выше спасения жизни»). Тем не менее в огромном числе случаев ответственность связывается с внеположными субъекту определенностями, и тогда ситуация разрешается за счет того, и только того, что способность рефлексии конституирует принципиально новую внутреннюю позицию (отношение, установку) — игровую.

8.1. Для поясняющего примера разберем классический случай, описанный еще Жане: к нему приходит женщина, желая исповедаться, но посередине рассказа она впадает в истерику. Сартр, обсуждая этот случай в своей статье об эмоции [24], вскрывает много интересных обстоятельств, но одно важное направление анализа им, на наш взгляд, упущено. А именно: представим, что в результате визита должны были бы быть достигнуты некоторые практические цели. Наудачу предположим, что клиентка должна была бы получить свидетельство о своей вменяемости, важное для некоей тяжбы, значимой для ее детей, близких. В этом случае ее аффект, эмоциональный истерический взрыв привел бы ее к противоположному результату. Но что делать, если она не может действительно высказаться до конца, а интуиция того требует? Причем условия ситуации не позволяют прекратить рассказ, и при этом же она сама себе уже не может позволить уйти в эмоцию. Ответ — она должна суметь сыграть. Она должна репрезентировать себя дважды: с одной стороны, рассказать правдивую для врача легенду, с другой же — постоянно держать в рефлексии сознание того, что это именно легенда. И если она сумеет сыграть, то она и выиграет эту игру. И тогда она, во-первых, достигает внешнего, целезапланированного результата, т.е. ведет себя деятельностно, практично; но — и это во-вторых — она центрируется на рефлексивной позиции, и именно последняя определит все происходящее как именно игру. Поэтому вышеназванная двойственность может быть условно охарактеризована так: с «наивной», внешней точки зрения клиент выступает как «деятель», но со своей внутренней точки зрения она есть «рефлексант», и, повторяем, именно второй момент дает собственно игру. Теперь не составит труда указать условное место игры на рис. 1: по сути, это точка пересечения двух основных разделительных прямых, точнее — окрестность (в математическом смысле) этой точки.

9. Феномен игры, таким образом, в своей «клеточке» проистекает из особой рефлексивной позиции, из особой позиционности, конфигурированности рефлексии, которая двояко репрезентирует бытие личности: во-первых, как «деятеля» в наличной ситуации; во-вторых, как «рефлексанта», центрирующегося на рефлексии двойственности своего существования — как внутри ситуаций, процессов деятельности, так и во внешней им рефлексивной позиции. Для реализации таковой связки необходимо вечное движение в пределах этой связки, постоянная осцилляция. При этом, повторяем, именно эта установка, позиционность рефлексии впервые конституирует игру как таковую. Она может специфически окрашивать, аранжировать различные деятельности (а также поведение, общение, речь), при этом как бы раздваивая их в формах, смыслах, значениях. Поэтому в своих кратких метафорических характеристиках игра эффективно схватывается не в однозначных («понятийно точных») характеристиках, а в фигуре оксиморона типа «играть — быть деятельным в бездельи», «игра — закономерность без закона», «игра — неопределенная норма» и т. д. (примеры взяты из Канта).

9.1. Такая «клеточка» игры есть, понятно, абстракция, в чистом виде не реализуемая (см. последнее предложение п. 8.1). Любые же ее реализации всегда несут в себе тенденции утери собственно игрового, соскальзывания с точки игры в иные сферы. Феноменологически это означает, что у игры (игрока) всегда есть опасность заиграться — дальнейшее довольно ясно из рис. 1.

10. Именно потому, что игра в своей сути не есть нечто специальное (которое принадлежит отдельным специальным деятельностям или схватывается в специальных научных предметах и т.д.), а есть определенность универсального в человеке, именно поэтому в своем наиболее чистом и беспримесном виде она выступает в некоторых классических произведениях литературы. Здесь можно сослаться на три наиболее ярких примера: во-первых, это вся тема сказки Андерсена про голого короля, вo-вторых, это главный герой великого и, по нашему мнению, еще не совсем оцененного по достоинству романа Гашека, наконец, в-третьих, это суть авторской позиции в «Дон Кихоте» Сервантеса. Непревзойденный анализ «Дон Кихота», проведенный Эрихом Ауэрбахом, многое освещает в проблеме игры, притом с большой философской точностью и глубиной:

Выделить цитату шрифтом и полями «Есть у Сервантеса такое неопределимое “нечто”, такое начало, которое упорядочивает все целое и дает ему выступить наружу в специфически “сервантесовском” освещении. Вот это очень трудный момент... Что же это за “нечто”, которое организует все целое и всему дает выйти в специфически сервантесовском cвeте? Это и не философия, и не тенденция, и даже не взволнованность непрочностью человеческого существования или мощью судьбы, как у Монтеня или Шекспира. Это жизненная позиция по отношению к миру, а стало быть, и к предметам своего искусства; мужественный и уравновешенный дух определяет в основном эту позицию. Есть радость от многообразной чувственной игры, а есть еще нечто по-южному терпкое, гордое. И это не позволяет слишком серьезно воспринимать такую игру. Он видит эту игру и придает ей форму, и игра эта радует его, и он хочет порадовать и читателя, дать ему культурно развлечься. Но он не встает тут ни на чью сторону: он нейтрален. Позиция Сервантеса такова, что мир становится ареной игры, и в этой игре каждая фигура оправдана уже тем, что она существует и она на своем месте. И неправ один только Дон Кихот в своем безумии... Он один неправ, он один в упорядоченном благоустроенном мире. Дон Кихот сам убеждается в правильности целого, возвращаясь незадолго до смерти к общепризнанному порядку мира. Но разве мир на самом деле правильно устроен? Вопроса об этом Сервантес не ставит... И это нас никак не задевает. Стоит появиться Дон Кихоту, который решительно ничего не исправляет и никому не помогает, и все счастье и несчастье обращается в сплошную игру... И в тонах этой многогранной, перспективной, воздерживающейся от суждения и даже от постановки вопросов нейтральности заключается мудрость мужества, которую можно выразить словами самого Дон Кихота: “Пути, по которым господь приводит верных в рай, суть многоразличны”. И этим сказано, что мудрость Дон Кихота в конечном счете мудрость благочестивая... Сервантес судит теперь лишь о вещах, которые касаются его занятия, его профессии — литературного творчества; он выступает лишь против плохо написанных книг. А что касается земного мира вообще — все мы грешники... И здесь, на земле, порядок необозримой реальности погружен в игру... И этот образ понравился Сервантесу, понравился многообразием и светлой нейтральностью, в которую безумие погружает все, что встречает на своем пути. И еще понравилось ему, что безумие это пронизано героикой и идеализмом, и что оно оставляет простор для мудрости и человечности... После Сервантеса никто в Европе и не делал попыток дать такой светлый и притом столь свободный от всякой критики и проблемности образ повседневной действительности; не могу даже представить себе, кто и когда мог бы попытаться еще раз сделать это» [5. С. 357–361].

10.1. Приведенные выдержки, характеризующие сущность позиции Сервантеса, фиксируют целый комплекс моментов, важнейших во всей проблематике игры. В нем мы сейчас хотели бы выделить следующее. Сервантес, по сути, строго разделяет сферу своего ремесла, своей профессии, т.е. специального, где он единственно и выносит свои оценки по поводу дурно написанных книг, и сферу «земного мира вообще», повседневности, образ которой выступает у него как игра.

Но самое тонкое и главное состоит в том, что, несмотря на всю безоценочность и «нейтральность» этой игры, в конечном счете она выступает как нечто пронизанное в своей наличности «героикой, идеализмом и человечностью», выступает как феномен, природа которого как бы и есть собственно этическое, нравственное[8]. Это обстоятельство принципиально важно в понимании игры, и его необходимо связывать с содержанием п. 9, где вопрос решался на уровне конституирования игры.

10.2. Сказанное также хотелось бы сопоставить с очень тонкими суждениями А.Ф. Лосева, сделанными по поводу характернейшего, как мы понимаем, для всей нашей проблематики лица — Сократа. Ведь именно вокруг этой фигуры, как известно, впервые в европейской

10.2. Сказанное также хотелось бы сопоставить с очень тонкими суждениями А.Ф. Лосева, сделанными по поводу характернейшего, как мы понимаем, для всей нашей проблематики лица — Сократа. Ведь именно вокруг этой фигуры, как известно, впервые в европейской истории полно и выпукло концентрируются темы иронии и игры. Показательно, что, во-первых, само слово «ирония» впервые встречается в греческой прозе только в платоновских текстах о Сократе [17. С. 55]. При этом, во-вторых, Сократ был как раз тем мыслителем, который «расстался с космологизмом и натурфилософией своих предшественников, обратившись исключительно к проблемам человеческого сознания и поведения» [17. С. 62]. И абсолютно не случайно, что, в-третьих, как раз «здесь и зародился этот могучий и гибкий инструмент сократовской философии, именно его ирония» (там же). И, наконец, в-четвертых, эта ирония «всецело пронизана этикой» (там же)*.

Вопрос об их соотношении исключительно интересен и важен и должен служить предметом безотлагательного отдельного исследования.

II. Мифологема игры. Из истории мысли давно известно, что зачастую различные содержательно-логические, дискурсивные процессы анализа некоего феномена или же его логико-генетического рассмотрения свертываются в некоторую картину, в пределах которой сам этот феномен постулируется. Причем таковые картины уже характеризуются той или иной степенью отхода от строгой логичности дискурсии и обнаруживают в себе обязательный компонент некоей образности, условности, не доказательности, а показательности. Наиболее рельефно факты такого рода наблюдаются в мифологических конструкциях дофилософского мышления (и тогда вряд ли можно говорить о предшествовавшей логической проработке) и в относительно ранних философских традициях — достаточно вспомнить многие платоновские мифы о происхождении таких вещей, как красота, любовь, знание.

По нашему мнению, если мифологемы не претендуют на «объективную», «натуральную» истинность, а служат иллюстративным средством, то иногда небесполезно их конструировать. В данном пункте мы рискнем набросать нечто вроде мифа «О происхождении игры», на котором и хотелось бы замкнуть всю излагаемую выше концепцию игры.

1. Вообразим себе некую первобытно-родовую общность S. Ее определяющая характеристика состоит в том, что это есть социальное, сверхбиологическое единство, причем феномен, принципиально отличающий эту человеческую общность от всяких форм животных объединений, есть именно нравственность (вопросы этого круга подробно рассматриваются в [7]). Этот феномен кладет границу принципам естественного отбора внутри общности и впервые характеризует человека как такового, т.е. как социальное, т.е. как нравственное существо[9].

---